Скала аномальная зона. Фант-реал - Татьяна Левченко

Сейчас же самый мудрый из моих школьных учителей ответил мне так:

– Увы, это уже не школьная программа. Теперь выбор зависит только и только от тебя. В школе мы старались привить вам умение делать в дальнейшем выбор самостоятельно и не чуждый вашим устремлениям. Обидно, если кто-то эти уроки пропустил мимо сознания. Ищи, парень, ищи! – напутствовал он меня. – Ищи свои пути, слушай сердце своё, душу свою – в чём, к чему твои истинные устремления.

В день поминовения отца я, будучи в отпуске, по просьбе матери пошёл в центр города в православный храм заказать панихиду. Храм этот был открыт совсем недавно в возвращённом церкви здании на одной из центральных улиц города.

Я шёл по улице и неприятно удивлялся. За работой, домашними делами редко бываю в центре, потому перемены, здесь происходящие резко бьют по глазам и по сердцу. Ещё пару лет назад тенистая и тихая, улица вдруг преобразилась до полной неузнаваемости. Сняты все старые ветвистые деревья, вместо них насадили какие-то вечнозелёные растеньица, которые приживутся ли. Без затенения деревьями улица стала как-то непомерно широка, открылась старая архитектура зданий, и их тоже, в срочном порядке, преобразовали. Оказалось, что здания, хоть и старые, но довольно красивые. Тем не менее, зелени, тени им явно не хватает. Отреставрировано и здание храма. Вот только расположено оно неудачно: нет обязательной паперти, и нищие, больные люди сидят, кто на ступенях входа, кто под стеной храма на узком тротуаре. И те и другие мешают пешеходам и прихожанам, сильно сужая проход.

Отстояв службу в храме, я вышел на крыльцо, спустился на тротуар по пяти довольно крутым ступеням и только тогда обернулся к двери, чтобы перекреститься, уходя. На пороге и на ступенях это делать попросту рискованно. Слева, на нижней ступени, обхватив одной рукой балясину перил, другую, с зажатым в тонких, но грязно-загорелых пальцах пластиковым стаканчиком, протягивая за подаянием, сидел нищий, явно юродивый. Я положил в его стаканчик крупную монету и, памятуя, что такие вот «дурачки» порой выдают умнейшие вещи, произнёс, как бы размышляя про себя:

– И где они, пути истинные?..

Юродивый отвлёкся от своего занятия. Некоторое время он вполне разумно смотрел на меня. А после, кривляясь и пуская слюни, скрипуче захихикал:

– А что вдоль, что поперек, хоть и вовсе напрямки. Ходи-ходи, ищи-ищи, а к своему вернёшься!

– Чего зубы скалишь! – отмахнулся я от нелепого бормотания юродивого.

– Вот-вот! – продолжал хихикать безумец, – скали… скалы… в скалы… на скалы… – и вдруг упал наземь, забился в судорогах, пуская пену.

Сидевшие тут же на ступеньках бабки подскочили, крестясь и причитая, какая-то накинула на припадочного чёрную шаль, сдёрнув с распатланной головы своей, другая подсовывала под голову ему видавшую виды сумку, в которую собирала подаяние, чтоб не разбил голову о плиты тротуара.

– Иди, ступай! – отталкивала меня третья. – Зачем про скалу сказал? Он же после скалы такой…

– Я не… – бормотал я, растерянно отступая. А в голове не утихали, странным напутствием звучащие, слова безумца: «… скалы… в скалы… на скалы…»

«Он после скалы такой…»

Значит, этот человек побывал там, откуда никто не возвращается?! Значит, там действительно что-то есть такое…

За этим чудом и загадкой идти за тридевять земель не надо. Ни визы, ни деньги не требовались. Но не шёл туда ни один горожанин, точнее, ни один здравомыслящий горожанин. Более того: всех приезжих и приблудившихся остерегали: туда нельзя. Там – скала…

Что за скала? Какая скала? Чем она страшна, эта скала? Да и где она, эта скала, в конце концов?! Но – нельзя! Оттуда не возвращаются.

Совсем недалеко от города, на северной его окраине простирался обширный пустынный район, состоящий из множества мелких, от двух до двух десятков метров высотой пологих холмов, поросших дикими, никогда не кошеными травами. Скотину там тоже не пасли. А если забредала какая животина вроде нашей вездесущей Олимпиады, никто не шёл забирать, ждали, пока сама вернётся.

Скала… Почему пустырю дали столь неподходящее имя, одним небесам ведомо. Но так оно было испокон веков.

Оттого, что мы не знаем каких-то законов, понятий, – они существовать не перестанут. Оттого, что, узнав, мы трактуем их по своему усмотрению, их истинное значение не изменится. Это людские законы моральности «что дышло» верти, надоели – отменили, другую мораль доказываем. Но, несмотря на Лобачевского, Евклида никто отменить не может.

(из дневника отца)

Дома я, как бы ничего не ведая, равнодушно спросил у матери, знает ли она юродивого у храма, и почему он болен?

– Да, вот же ж… – буркнула мать, готовя подойник и выглядывая за воротами запропастившуюся Олимпиаду с её козлятушками-ребятушками. – Учёный, вроде, человек был, а людей не слушал. Пошёл ту скалу смотреть… А, чтоб тебя! – вскричала она, прерывая ворчание, – опять эта дурёха туда ушла, да ещё и детвору за собой потащила! Ладно, их накормит, а нам что – без молока сидеть, ждать, пока вернуться изволит?!

Я выглянул за ворота. Дом наш был на одной из улиц северной окраины, что словно лучи разбегались от пресловутого пустыря Скалы. Потому все холмы и холмики виделись, как на ладони. И наша Олимпиада белоснежным изваянием на вершине самого высокого холма, в живописном окружении козлиного выводка.

– Мам! – пожал я плечами. – Ну, глупости ведь! Давай, пойду, приведу. Ведь на глазах же…

– Нет! – вдруг истерично преградила мне дорогу родительница. – Не пущу! Нет! – она отпихивала меня от ворот в глубину двора. – «На глазах…» Отец ваш тоже вот так… на глазах… – и сникла, осела на подвернувшийся чурбан, комкая край передника, не утирая ручьём катившихся слёз с лица, с дикой, безумной тоской, молча, без причитаний, без воя, смотрела и смотрела в сторону Скалы. Лишь много погодя выдохнула всхлипом: – на глазах…

– Как, мам?! – изумился я.

– А хоронили кого ж?! – воскликнул оказавшийся рядом старшой.

А через короткое время уже вся семья, включая троих внучат-племянников, окружила её, малышня теребила за юбку, старшие за рукава – «Как так?!»

В тот день, двенадцать лет назад, в самый обычный день, будний, старшие были в школе, я с малыми сёстрами в детсаду, а седьмой наш ещё в люльке качался. Была тогда у нас корова, а не коза. Вот так же ушла она и паслась на ближних холмах Скалы. Время дойки прошло, не возвращается бурёнка. А рядом же, как на ладони! И пошёл отец вернуть заброду.

«Ты смотри, – сказал матери, – я ж всё время на глазах буду!»

«Ох, не ходил бы ты!» – заголосила мать, и на крик её набежали соседки чуть не с пол-улицы.

«Не вой! – успокаивал отец. – Вон, сколько народу собралось. Что станется при таком количестве свидетелей? До се, кто пропадал – без свидетелей». И пошёл.

– Вот так до бурёнки не дошёл, – показала мать расстояние с полметра руками, – и, вот так, на глазах у всех – раз! – и пощез!

– Как – «пощез»?! – ахнули сёстры, а самый младший племяш от неожиданности разревелся.

– Вот так и пощез! Был и не стало. Даже корова шарахнулась со страху и галопом домой примчалась.

Вызвали тут и властей, и милицию… Все ж видели… Всем и молчать велели. Вам сказали, мол, заболел батька, в больницу заразную увезли.

А был тут недавно приехамши учёный по аномалиям, Андрей Семенович. Ну, он, пока там акты и свидетельства составлялись, решил таки проверить. Отговаривали его, не послушал. Пошёл. Только дошёл до того места, так его не стало. А через миг, будто великанище какой его оттуда так и вышвырнул! Так и вылетел он оттуда, аж за крайними холмиками упал, у Фроськи угловой по-под забором. И лежит без чувств.

Увезли его в больницу, а он как на лет пятнадцать постарел и сморщился, и поседел, и борода косматая…

Вроде, поначалу ещё в себе был. Нянечки с больницы сказывали, что сам себе говорил, говорил, пальцами тыкал, ну, будто на магнитофон записывал – кнопки жал.

Вроде, там людей много. И скала там, высоченная и гладкая, как стекло. И он оказался у этой скалы, а из неё вдруг как рука вырвалась, да так пихнула его… он и вылетел наружу…

…Мать вздохнула. Утёрла кончиком передника подсохшие слезинки в углах рта, попутно – сопли у вжавшейся в её колени малявки. Спокойно уже, закончила:

– Не вылечили. Так теперь под церквой и сидит. А в Храм не входит: всё ему скала с рукой отталкивающей чудится. Молится, авось скроется рука, впустит его Господь в Храм свой.

А про отца акт составили, да пустой гроб зарыли, чтобы разговоров не было. Да так, будто все и поверили, что в гробу он-то был, все будто и забыли, как на деле было…